Основанием настоящего рассказа послужило для нас неполное 1777 г. дело архива б. Киево-губернской канцелярии «о найденных в Печерской крепости подмётных письмах» и другие отрывочные бумаги того же архива.
Если вам, читатель, случалось, когда проезжать уездный город киевской губернии Васильков и направляться от него далее к югу, —вы, конечно, не приходили к мысли, что оставляете Россию и уезжаете за границу… Но в подобном положении должен был чувствовать себя до конца, дочти прошлого столетия всякий русский и иностранец, не исключая даже исторического графа Фалькенштейна, или императора Иосифа II, ехавшего этим-же путём для свидания в Канев с императрицею Екатериною II. Со времени Андрусовскаго договора между Россией и Польшей и до конца прошлого столетия Васильков, древний Василев, город Владимира В. родина преподобного Феодосия печорского, был пограничным городом, а от него до границ Запорожья в исконной земле русской была Польша. „Переехали границу’ русскую близ Василькова, „ушёл от Василькова за границу», „в Польшу ушёл»,—так говорили здесь вплоть до 1792 г. Собственно граница проходила в 6 или 8 вёрстах за Васильковом, в с. Мытнице, как проходит теперь наша с Австрией граница в 8 вёрстах от г. Томашева Люблинской губернии.
Со времён Владимира св. и до наших дней лучшее время для Василькова было именно то, когда он состоял пограничным городом. Тут была русская таможня, пограничная таможенная команда, состоявшая частью из киевских гарнизонных полков, частью из малороссийских Козаков, приславшихся сюда из гетманщины на известные сроки, отсюда давались эскорты для проезжавших за границу высоких особь или конвои для разных служащих, по делам в Польшу, Запорожье и Турцию отправлявшихся; тут живали по долгу или съезжались пограничные польские и русские комиссары, разбирая посредственные тяжбы; тут очищались пошлиною товары, сюда съезжалось множество купцов и других людей, тут кипела торговля, примечалась смесь наречий и племён. Словом: Васильков был населён, оживлён, как никогда во всю свою свыше тысячелетнюю историю.
Кроме множества других властей и чинов, тут жил городничий, не тот городничий, которого воспел Гоголь и который ведёт свой род от знаменитого городового положения Екатерины II. Нет, этот городничий никакого мундира не носил, Свистуновых и Держиморд не держал, купцов и никого не обирал, не только базарного, но и вообще мяса на пробу даже не брал и вовсе не употреблял и никаких этаких заборов не ставил… Короче сказать: это был городничий—монах. На нём часто не было никакого священного чина и никаких внешних отличий: подрясник и на голове шлычек, или „подпапок черничий “—вот и весь его костюм. Но это была действительная и значительная власть, с которою считались другие местные власти, представитель так сказать особого ведомства, начальник отдельной части, и если бы в те поры созывались, как теперь, на парадные обеды представители отдельных ведомств и частей, то городничий—монах занимал бы на них не последнее место.
Городничими в прошлом столетии и раньше того во всей Малороссии назывались монахи, управлявшие монастырскими населенными имениями, а крепостные монастырей назывались их „подданными». Над этими-то подданными они и начальствовали, распоряжаясь их трудом, имуществом и самою судьбою. De jure городничий был представитель домениальной монастырской власти, de facto —сама эта власть. В отношении к другим властям тем большее он имел значение, чем выше было учреждение, представителем которого он являлся и именем которого действовал. Для „подданных“ он был ближайшею и единственною видимою ими властью. Хорош был городничий и „подданным» жилось хорошо. Он управлял ими, но он-же и отстаивал их пред всеми, в случае нужды. Когда примем в расчёт, какую нужду в захолустной жизни иметь всякий производитель и работник— селянин, тогда поймём, какое значение имел городничий в глазах лиц, соприкасавшихся с его „подданными».
Городничий в Василькове был так сказать на особом счету. Васильков с 1259 г. и по 1786 г., т. е. до введения в Малороссии монастырских штатов, принадлежал Киево-Печерской лавре; таким образом Васильковский городничий являлся представителем в известном отношении этой древнейшей и пользовавшейся тогда особым почётом обители. Столкновения его с другими местными властями возникали па почве мелкой будничной жизни и принимали острый характер, когда та и другая сторона начинали считаться правами и достоинством. Жалобы восходили к высшим духовным и гражданским властям и тогда писала губерния… Начиналось напр. с того что какая ни будь военная или гражданская власть хотела попользоваться подводою или фуражом от подданных св. обители. Городничий горячо отстаивал их „неподлеглость». Обиженная власть записывала это на счёт и подловив лаврских подданных в контрабанде или каких либо спорах с пограничными жителями Польши, привлекала их к ответственности. Городничий защищал; тогда мелкие случаи ссор возводились в „нарушение соседственной с Польшей приязни» и дело принимало характер политический, международный. Проигравшая сторона искала нового случая поддеть противную ей и бой снова закипал. Столкновения учащались, счеты усложнялись, борьба властей становилась как-бы традиционною. Именно такого рода вражда существовала, кажется, между Васильковскими городничими и их „подданными» с одной и таможенными властями, с другой стороны. Иногда они обменивались своими естественными ролями, что ясно указывало на искусственность борьбы с прямым намерением отстоять так сказать честь полка. Подобный случай был в 1744 г. На командовавшего в ту пору Васильковским форпостом секунд-майора Кульнева нашло вдохновение позаботиться о доброй нравственности своих солдат и Васильковских обывателей. Он требовал от городничего иеромонаха Максима, чтобы тот „искоренил» размножившихся в Васильковых женщин лёгкого поведения; городничий вдался в несвойственный его сану и званию либерализм, „ничего с теми женщинами не учинил, кроме как одобрил, и объявил, что они де добрые люди». Раздосадованный секунд-майор подловил одну из таких добрых женщин и взял ее под караул, а Киево-губернской канцелярии обо всем написал и просил указа, что с нею учинить. Генерал-губернатор не похвалил такой ревности секунд-майора и по поводу его репорта, написал лишь к архимандриту Киево-Печерской лавры: „понеже м. Васильков ведомства вашей превелебности з братией, а к Киево-губернской канцелярии ничем не присутствует, и того ради к надлежащей о вышеописанной резолюции предаю вашей превелебности з братиею, а секунд-майору Кульневу из киево-губернской канцелярии предложено, дабы он означенную жонку из-под караулу освободил и отдал, кому от вашей превелебности определено будет, да и впредь-бы до подданных Киево-Печерской лавры ничем не интересовался, но представлял-бы о том вашей превелебности.
 |
| Васильків на малюнку Н. Орди близько 1870 р. |
Секунд-майору не трудно было, кажется, сообразить, что кто и виною резвившейся в Василькове проституции, как, но его-же подчиненные и что следовало ему подтянуть команду прежде, чем выступать в роли учителя строгости нравов и обличителя распущенности подданных св. лавры; но желая насолить чем-то задавшему его противнику, он видимо зарвался и от того проиграл.
Как в данном, так и в других случаях столкновении между названными властями паѣзжала, так сказать, пограничная команда; городничие только стояли за интересы и обиды управляемых или подданных. В 1761 г, лавра вела дело в Киево-губернской канцелярии о растлении барабанщиком Васильковской форпостной команды Казаковым десятилетней дочери Васильковского жителя Романа Максименка; в 1776—77 г. велось там же другое дело об изнасиловании дочери одного из жителей таможенным копиистом Семёном Человым. Гораздо чаще возникали дела по жалобам на вымогательства со стороны пограничных властей и кражи, совершаемые солдатами и казаками пограничной стражи, а причиною этих последних были злоупотребления в продовольствии солдат, по которым вся команда, как, позже сознавался сам начальник оной, вовсе не имела, „чем себя пропитать, а козаки питались только милостынею». Сами командиры смотрели сквозь пальцы на проделки своих подчинённых, а второстепенные и третьестепенные из числа начальствующих и сами подражали им. В особенности отличался по этой части сотник Лисянский. Ходила молва, что он состоял в родстве с архимандритом Киево-Михайловского монастыря и по его ходатайству был назначен в „Васильковскую дистанцию». Ему все сходило с рук, да и по другим многочисленным случаям, до него возникавшим, Васильковские жители ничего дойти не могли. Много раз жаловались они самой лавре, не раз последняя возбуждала иски о кражах, но ничего из того не выходило. В 1771 г. успели уличить едва одного козака, а съ 1771 по 1775 г., по сведениям лавры, у Васильковских жителей было украдено нижними чинами пограничной команды на огромную по тогдашним ценам сумму 606 р. 74 к. Крали хлеб, сено и овёс, уводили волов і коров, телят и овец, похищали кабанов, кур и гусей. Жители Василькова потеряли всякое терпение, а между ними были не просто грамотные, но и начитанные, как заметить можно по описям имуществ, умерших из них, в которых между разною рухлядью значились и книги. Придумано было (кем и при каких пособиях, —неизвестно) крайнее, радикальное средство, чтобы обуздать расходившуюся пограничную команду, —средство на столько неподходящее к той местности и среде, в которых оно было проделано, что оно было-бы совершенно не мыслимо, если бы не переплелись к этому времени самым странным образом отношения двух так долго препиравшихся между собой ведомств—монастырского и таможенного. Тут, по-видимому, явились перебежчики с той или другой стороны, и дело приняло громкую известность.
Собор Антония и Феодосия Печерских
10 июля 1771 г., вечером, когда в святой Печерской обители все отошло уже ко сну, фурьер Коновалов запирал все крепостные ворота. Направляясь с ключами к дому опер-коменданта, на дороге, близ Феодосийской церкви, не смотря на наступивший сумрак, он усмотрел два кем-то брошенные пакета. Подняв и осмотрев находку, он снёс ее к плац-майору Ивану Тряскину. Пакеты оказались запечатанными; на одном был адрес обер-коменданту Ельчанинову, на другом—секунд-майору Куликову. Тряскин доставил их по принадлежности. Когда обер-комендант вскрыл принесенный ему пакет, в нём оказались стихи с таким заглавием и содержанием:
1. Вопль пограничных жителей в Васильковской дистанции
Пронесся везде слух, что едет на форпосты
Лесянской сотник тот, который был не простой,
Который уж давно навёл жителям страх,
Чтоб волов и коров держать им на цепях;
Баранов, кабанов и прочих живностей
Глотал он хитро все, не оставля и костей.
По приезде-ж ево в тот город Васильков,
Трепетали уж все, вспомня, что он каков,
И в храм Покрова моляся всеусердно,
Чтоб от напастей тех пребывать им безвредно.
По выходе-ж из храма кричали все согласно,
Что настало для них время опасно,
И согласись потом, вделали совет таков,
„Чтоб вешать на коморе по десяти замков,
Кошары укреплять, спущать с цепей собаки,
Во пойдут от нево везде опять козаки
Волов, коров таскать и все, что попадет,
А в чем спомогутся, то он в оных отберёт.
С ними-ж делясь мясом, а кожи сохранить,
А вычиня опять велит сапоги шить;
На каждую редуту положить он налог,
Чтоб через две недели заделали пять пар сапог.
Лой, сало велит красть, стопи вливать в мазницу,
Вымазав сапоги, пошлёт он за границу,
Тайно то учиняя, и от ближних вреда
Не имея, совести, ни малого стыда.
В попа кобылу вкрал, отвёл ее в табун,
Но вскоре поп познал, так руками вернул.
То што лошадей красть, то все уступят воры,
И инструменты в лево есть, не устоят коморы.
С кладовой юбку враль и в старухи сала,
Но та, время сыскав, все то отобрала.
Не спущал никому, и в командиров крал,
Привычку так сделал, будто как он играл,
С виду-же посмотреть, кажется человек,
А крадёт все удачно через целый свой век.
Ласкается он к тем, в коих надежду мнит,
В сто крат честней себя старается въязвить,
И ночи он не спит, сплетая с лжи порок,
Но кто сему поверит—разве малой отрок;
Представь всяк в уме себе толко одни весы;
Правды зерна не тянет, тысяча пуд лжи».
Внизу приписка: „Таковая похвала об оном сотнике послана уже везде, и в Васильковской браме прибит сей похвальный лист», а за тем следующее обращение:
„Ваше превосходительство, высоко милостивый государь и отец Яков Василевич!
Помилуй, защити, избавь нас от сего, . .
Придёт лишиться нам имения всего:
Давно известен нам Лесянской сотник сей.
Теперь двух волов вкрал и шестерых гусей.
Если не защитишь, вконец нас разорит,
Что придётся всем нам в дальние места итить.
До приезда его у нас все было тихо,
А как только он прибыл, то вновь настало лихо.
Прости нас, что трудим. Отдайте конверт сей, Которой очень нужен, чтоб он при вас прочёл».
Что было в другом пакете, — в деле, которое у нас в руках, не значится: но понятно, находился такой-же пасквиль, хотя с изменённым обращением.
В тот же вечер способом, который из дела не виден. архимандриту Киево-Михайловскаго монастыря Исайе был доставлен пакет, в котором, по вскрытии, оказался тот-же „Вопль», но съ таким в конце обращением:
Высокопреподобнейший господин отец архимандрит Исайя!
Прими похвальной лист сроднику твоему,
О коем ты просил, ко вреду своему.
Иль для того только, чтоб нас он обокрал?
Дашь пред Богом ответ за то, что к нам послал.
Познай, сколь лёгок нам господин сотник сей;
Уж вновь волов двух выкрал и шестерых гусей.
Иль в родне лучше нет? —Возьми ж от нас сего,
Пока мы злой смерти не предадим ево.
Не винны будем в том, ты дать ответ пред Богом,
Бо не можно больше сносить обиды нам.
Принуждены писать о прошедшем о всем:
Нет уж средств, от него не скроемся ни с чем.
А 10 июля, пробудившийся от сна мирный Васильков был взволнован и поражён молвой, что „на воротах городских прибито какое-то письмо. с описанием о всех бывших от сотника Дисянскаго поступках, т. е. тот-же самый „Вопль, который в тоже время известен стал и киевским властям.
Заволновался прежде всех архимандрит Исайя и немедленно отправил пасквиль обер-коменданту. Архимандрит писал, что эта „укоризна, якобы он сотник мне в родне и якобы по моему прошению он послан в Васильковскую дистанцию, есть ложь. » По обычаю, того времени пасквили, когда они правительства и царствующего дома касались, сжигались публично через палача. О. Исайя был так полученным пасквилем возмущён, что требовал, чтобы и сему пасквилю через палача сожжение было учинено.
Ельчанинов полученный им пасквиль послал прежде всего к архимандриту лавры Зосиме с просьбой: „по ведомству своему обыскать в Василькове и освидетельствовать сходство руки, кто бы оные письма писать мог, а не меньше сего наведаться и расспросить у тамошних жителей, как светских, так и духовных, когда и что именно у кого украдено, и у кого опознано и найдено, или и поныне что в неотыскании осталось. Расследование поручено было соборному старцу и уставнику лавры иеромонаху Феофилакту. Тот расследовал и донёс, что „хотя о написании того письма им обыскано ц к характеру знающих грамот людей, подсудственных лавре (выключая неподчинённое лавре духовенство) он применялся, но такова, которой-бы то письмо писал, не сыскалось; происходить-же де между обывателями Васильковскими слух, якобы оное писано таможенными, однако кто оное писал, совершенно знать не можно. Архимандрит Зосима ответил Ельчанинову, как доносил старец Феофилакт, приложив к ответу и ведомость о кражах, совершенных у Васильковских жителей с 1771 по 1775 год, с сведениями, которые нами приведены выше.
 |
| город Васильков (старое фото) |
Всю эту переписку обер-комендант препроводил в Васильковскую пограничную таможню, требуя „всех ведомств оной таможни служителей освидетельствовать сходство руки, не окажется-ли, кто-бы оные письма писать могъ1*, а пасквильный лист отобрать и с него копии отнюдь не снимать (он не знал, конечно, что пасквиль там давно красуется на воротах).
Таможенное ведомство было как-то особенно щепетильно в оберегании своей чести и независимости от других властей. Как раз в это время оно вело борьбу с Киево-губернскою канцеляриею по поводу делаемых ею проволочек в приёме таможенных сборов и требования ею к суду таможенного служителя Алексея Ивановского и его жены Наталии за небытие их у исповеди. Требование Ельчанинова и добродушное заявление старца Феофилакта привели директора таможни Болтина в великий азарт. В своём репорте Ельчанинову он не только отвергает сходство почерка пасквиля с почерком кого-либо из его подчинённых, но не допускает самой возможности высказанного на счёт его подчинённых подозрения и выражает крайнее свое негодование против сообщившего столь нелепый и бездоказательный слух иеромонаха и силится доказать, что „иеромонах Феофилакт ни от кого о том не слыхал, а выдумал такие слова сам к обиде таможенников». „И таможне, прибавляет он, можно тоже про него Феофилакта сказать, что слух носится здесь, что сочинил пасквиль тот он, Феофилакт; да и приличнее ему Феофилакту быть того пасквиля сочинителем, нежели таможенникам, ибо слог того пасквиля и почерк руки малороссийской, что с первого взгляду усмотреть можно, а при таможне Васильковской ни одного малороссиянина нет». В заключение Болтин, уверяя, что из подчинённых ему лиц „ни один в такое подлое и законопротивное дело не войдёт, ибо хотя таможенные служители и из разночинцев, но каждой в своём звании достойнее себя ведёт, нежели помянутой монах Феофилакт», просил Ельчанинова, в случае Феофилакт не укажет, от кого именно он слышал такое указание на авторство таможенников, поступить с ним, как с ложным доносчиком, „дабы впредь ему и подобным ему не повадно было соплетать таковые коварные в обиду других клеветы и порицания».
Ельчанинов препроводил копию с этой жалобы Болтина к архимандриту Зосиме, с просьбою „надлежаще* исследовать, от кого именно иеромонах Феофилактъ слышал и не самъ-ли выдумал, что пасквиль писан таможенниками.
Дело разгоралось; предмет спора—утесняемые лаврские подданные и украденные их волы, коровы, кабаны и проч.—остался в стороне, сам городничий стушевался; в замене того ставился вопрос, какой нации „слог и почерк руки того пасквиля», а к ответу привлекался неповинный старец иеромонах Феофилакт, хотя упомянувший о ходившем в Василькове слухе, будто пасквильное письмо писано таможенными, но с осторожностью прибавлявший: однако кто оное писал, совершенно знать не можно». И много, конечно, истрачено еще бумаги и пролито чернил, но был-ли то „слог и почерк руки малороссийской», так и осталось для нас неизвестным, ибо письмом Ельчанинова к арх. Зосиме и оканчивается это „дело о найденных в Печерской крепости подмётных письмах».
Разыгравшееся столь „пашквильное» дело не улучшило, конечно, но напротив обострило недружелюбные издавна отношения между „таможенниками—разночинцами “ и монахами городничими и их патронессою св. лаврою. В попадавшихся нам обрывках даль бывшей’ Кіево-губернской канцелярии мы не нашли указаний, как тянулись далее эти отношения, но можем сказать, что тянулись они уже не долго. 1786 г., памятный в Малороссии отбором монастырских „подданных» в казну, отодвинул в область предания титула, городничего монаха, а с 1792 г. не стало ни таможни в Василькове, ни границы близ него, и все слилось в потоке новой жизни, уносящем и самое различие „слога и почерка руки»…
Ал. А —СкІй.
Публикация из журнала «Киевская старина» Том V 1883 год
Дописати коментар